С этой простой (на первый взгляд) книгой ни в чем нельзя быть уверенным – ни в героях, ни в том, как к ним относиться, и уж тем более в том, что случится на следующей странице. Пугающе хорошая история, рассказанная весьма необычным героем – и необычным языком, ведь Флоренс, которая тайком от своего опекуна научилась читать, изобрела собственный словарь. Он доставит читателю ничуть не меньше удовольствия, чем захватывающий сюжет.
- Oxford Times
Роман Джона Хардинга
«Флоренс и Джайлс» переносит читателя в 1891 год, в Новую Англию. Двенадцатилетняя сирота Флоренс живет с младшим братом Джайлсом в уединенном и практически заброшенном особняке. Их дядю мало заботит воспитание детей, а для племянницы он и вовсе запретил нанимать учителя. Он уверен, что девочка не умеет ни читать, ни писать...
Но предоставленная самой себе Флоренс тайком глотает книгу за книгой, часами пропадая в холодной тишине огромной библиотеки наедине с Шекспиром, Вальтером Скоттом, Диккенсом и Эдгаром По. Она придумывает собственный язык, которым и рассказывает свою историю.
После загадочной
трагибели первой гувернантки опекун не стал обременять себя излишне придирчивым выбором новой наставницы. Вскоре в поместье приезжает мисс Тейлор. От нее веет бедой и ароматом лилий. Флоренс чувствует, что в доме появился злой и мстительный дух, который угрожает Джайлсу. Не имея возможности обратиться за помощью к взрослым, она использует весь свой ум и изобретательность, чтобы противостоять ему...
Роман рассчитан на самую широкую аудиторию. В нем есть что-то от психологического триллера, что-то от готической прозы, а что-то – от страшной сказки, которую не каждый решится прочитать ночью под одеялом.
Предлагаем вашему вниманию первую главу «Флоренс и Джайлс».
1
...Занимательная это история, доложу я вам, из тех историй, которые не так-то просто переварить и понять, поэтому большая удача, что мне хватает слов, чтобы ее изложить. Должна признаться, хотя, может, и не следовало бы, что для девочки моего возраста запас слов у меня весьма богатый. Чрезвычайно богатый, скажем прямо. Но из-за того, что мой дядюшка — убежденный противник образования для женщин, я вынуждена скрывать свое красноречие, держать его под спудом, позволяя себе только простейшие, самые примитивные высказывания.
читать дальшеСо временем скрытность стала моей второй натурой, а виной всему опасения, серьезнейшие опасения: заговори я вслух так, как думаю, все поймут, что я читаю книги, и тогда доступ в библиотеку для меня будет закрыт. А как я уже объясняла бедняжке мисс Уитекер (незадолго до ее трагибели на озере), такой кары я бы не смогла перенести.
Блайт-хаус — громадное уродливое здание, мрачный каменный особняк с множеством комнат, таких просторных, что мой младший брат Джайлс — а он скор на ногу, чего не скажешь о его уме — пробегает от стены до стены за три минуты, никак не меньше. Дом обветшалый, убогий и заброшенный из-за небрежения, нерадивости, а также скупости (мой дядюшка давно утратил к нему всякий интерес), дом отсыревший, гниющий, изъеденный жучком и ржавчиной, холодный и неприветливый, скудно освещенный, и оттого в нем полно темных уголков, так что даже мне — а ведь я живу в нем, сколько себя помню — здесь порой бывает жутковато, особенно в сумерки ранними зимними вечерами.
У Блайт-хауса два сердца, горячее и холодное. Одно яркое, другое сумрачное, даже в самые солнечные дни. На кухне, где всегда пышет жаром очаг, заправляет веселая толстуха Мег, наша повариха, смешливая и вечно с руками по локоть в муке. За ней частенько приударяет камердинер Джон. Он хотел бы добиться поцелуя, но довольствуется и кусочком пышной сдобы. За соседней дверью девять месяцев в году трещит огонь в камине. Это рабочая комнатка нашей экономки. Миссис Граус почти всегда можно застать здесь: она или шьет, сидя в кресле, или роется в ворохе бумаг, пытаясь разобраться в них, — чтобы, как она выражается, «понять, откуда же у них ноги растут», — а потом, что кажется мне нелогичным, старается «свести у них концы с концами». Вот эти два помещения вместе и составляют первое сердце, горячее.
Сердце холодное (но не для меня, не для меня!) бьется в противоположной конце части дома. Никем не любимая и никем, кроме меня, не посещаемая, библиотека являет полную противоположность кухне: здесь не горит огонь, даже в знойные летние дни в ней царит прохлада, а зимой стоит пронизывающий холод, плотные шторы на окнах никогда не раскрывают, так что мне приходится воровать свечи, чтобы читать, а потом отскабливать с пола предательские капли. Длина библиотеки — сто четыре моих обутых ступни, а ширина — тридцать семь. Встань три взрослых мужчины на плечи один другому и подними верхний руку, он с трудом дотянется до потолка. Каждый дюйм стен, кроме двери, зашторенных окон и подоконников, занят деревянными полками, и все они, от пола до потолка, плотно заставлены книгами.
Сюда не заходит прислуга, полы здесь не подметают — на них вообще не ступает нога человека, так к чему уборка? Полок тоже никто не касается, никто не двигает стремянку на колесах, со ступенек которой можно дотянуться до верхних полок. Книги на этих полках тщетно взывают, чтобы их полистали, вся комната — запыленный образчик запустения и пренебрежения.
Так было всегда (не считая эпохи гувернанток, но о ней позже), по крайней мере, так мне помнится, а я впервые попала сюда треть жизни назад, когда мне было восемь. Тогда у нас еще не было гувернантки, потому что образование считалось необходимым только для Джайлса, который младше меня почти на три года, а он был еще маловат для школы, да и для любой формы обучения. Поэтому мы были предоставлены себе. В один прекрасный день мы играли в прятки, тут-то я и толкнула незнакомую дверь, которая раньше всегда была заперта — или просто туго открывалась и потому не поддавалась мне до поры до времени. Я прошмыгнула в щель, чтобы спрятаться от брата, и обнаружила это удивительное сокровище — множество слов. Игра была забыта. Я бродила между полками, извлекая книгу за книгой, каждый раз чихая от поднятого облачка пыли. Конечно, я тогда еще не умела читать, но из-за этого они были еще притягательнее, все эти тысячи — или, скорее, миллионы — шифрованных строчек с непонятными значками. Многие книги содержали иллюстрации, черно-белые гравюры и красочные, с огорчительно-непонятными подписями, каждая из которых возвещала мне, сколь жалок и беспомощен пальцещупный метод.
Позднее, получив выговор за то, что я так надолго пропала, и миссис Граус пришлось всех отправить на розыски, даже обмучнённую Мег и Джона, я попросила ее научить меня читать. Библиотеку я по какому-то наитию упоминать не стала. Меня напугало, когда экономка, уставив на меня пытливый взгляд, произнесла:
— А ну-ка, барышня, признавайтесь, с чего такое странное желание?
Вопрос был из тех, на которые лучше не отвечать сразу: если просто молчать, взрослые обязательно перейдут к другой теме. Им не хватает детской упрямчивости. Миссис Грайс глубоко вдохнула, а потом шумно выдохнула, так что получился тяжкий вздох.
— Правду сказать, мисс Флоранс, я не совсем уверена, как на это посмотрит ваш дядя. Мне слишком хорошо известны его взгляды на образование для молодых леди. Думаю, он ответит, что сейчас не время.
— Но, миссис Граус, ему не обязательно об этом знать. Я не скажу ни одной живой душе, а если он вдруг неожиданно приедет, суну книгу за спину и спрячу за подушки на кресле. Вы могли бы заниматься со мной в своей рабочей комнате. Даже слугам не нужно ничего говорить.
Она рассмеялась, а потом снова посерьезнела и сдвинула брови.
— Простите, мисс Флоранс. Я бы с радостью, правда, но это может стоить мне места, — она растянула губы в улыбке, что бывало с ней часто. — Но вот что я вам скажу: я немного сэкономила, так что может хватить на новую куклу. Ну, юная леди, что вы на это скажете, нужна ли вам новая кукла?
Я высказалась в пользу новой куклы: всегда лучше притвориться, будто тебя удалось подкупить. Но ее отказ помочь нисколько меня не обескуражил, напротив, только прибавил упрямства и решимости. Медленно, не без труда я стала учиться читать сама. Прокрадываясь на кухню, я воровала буквы из газет, которые читал Джон. Я показывала на какую-нибудь «с» или «б» и просила его произнести это вслух. Однажды в библиотеке мне посчастливилось выудить с полки детский букварь, и вот так, по крохам и каплям, я постепенно подобрала ключ к шифру.
Так началась моя украдчивая жизнь. В те давние дни мы с Джайлсом жили вольно, нам почти все время разрешалось играть, как и где хотим. Ограничений установили всего два: во-первых, нельзя подходить к старому колодцу, хотя тот все равно накрыт тяжелыми досками и завален камнями, слишком тяжелыми, чтобы мы могли их приподнять. Во-вторых, нам запрещалось приближаться к озеру, очень глубокому в некоторых местах. Что ж, взрослые вечно боятся того, что не представляет никакой опасности само по себе, если только не вмешается чья-то злая воля или не будет допущено преступное небрежение. Да, эти самые осторожные взрослые оказались удивительно беспечны, когда нам, детям, действительно грозила беда. И неудивительно, ведь они, в отличие от нас, хотя и тешат себя сказками о призраках и упырях, обитающих в доме, давным-давно перестали прислушиваться к необъяснимым шагам в темноте.
Отвлекаясь, скажу, что братец мой не слишком богато одарен талантами, но в одном на него можно положиться — он умеет хранить секреты. Когда я привела Джайлса в библиотеку, книги его мало увлекли, хотя цветные изображения птиц и бабочек могли занять на час-другой. Однако ему очень нравилось лазать вверх-вниз по стремянке, забираться на полки или прятаться за шторами, а еще он мог поиграть снаружи. Джайлсу можно было доверять: несмотря на юный возраст, он ни за что не побежал бы к озеру и не попался бы на глаза миссис Граус.
Я тем временем проводила часы за книгочейством и страницеглотанием, а поскольку мое отсутствие, в дневное время никому в глаза не бросавшееся, могло быть замечено вечером, спальня моя стала убежищем для тайком пронесенных книг. Когда Джайлсу исполнилось восемь лет и его отослали в школу, я целиком посвятила себя книгам, окончательно забросив все прочее. Я могла приходить и уходить, когда захочу; в этой части дома редко кто появлялся, так что я осмелела и не боялась, что кто-то увидит меня входящей в библиотеку или выходящей из нее, и не опасалась нарушить покой обитающей там пыли. Так я проглотила «Историю упадка и падения Римской империи» Гиббона, романы сэра Вальтера Скотта, Джейн Остин, Диккенса, Троллопа, Джордж Эллиот, стихи Лонгфелло, Уитмена, Китса, Вордсворта и Кольриджа, рассказы Эдгара Аллана По, все они там имелись. Но был один писатель, который затмил их всех. Шекспир, разумеется. Начала я с «Ромео и Джульетты», перешла к историческим хроникам и сама не заметила, как прочла все остальное. Я проливала слезы над королем Лиром, немного побаивалась Отелло и до ужаса страшилась Макбета. Гамлета я просто обожала. Сонеты заставляли меня рыдать. Помимо всего прочего, я влюбилась в пятистопный ямб — страсть не вполне обычная для одиннадцатилетней девочки.
Больше всего в Шекспире меня привлекало его вольное и непринужденное обращение со словами. Казалось, если ему не удавалось сразу подыскать нужное слово, чтобы выразить свою мысль, он его просто создавал. Он сочинял язык, как менестрель песню. В этом отношении ни один писатель ему в подметки не годился. Когда я вырасту и сама стану писателем, а я знаю, что так и будет, я надеюсь, что и сама смогу нашекспирить кое-какие слова. Собственно, я и сейчас уже иногда упражняюсь в этом.
Больше всего мне хотелось увидеть Шекспира на сцене, но отсюда до самого Нью-Йорка нет ни одного театра, отчего мое желание совершенно обезнадеживалось. Прошлым летом, незадолго до того, как Джайлса отправили в школу, к нам явились с визитом люди, жившие в доме по соседству, Ванхузеры. Оказалось, у них имеется сын, года на два постарше меня, единственное дитя, и им не хотелось, чтобы он скучал. Большую часть года они жили в Нью-Йорке, сюда же, за сотню миль, приезжали только на лето, спасаясь от зноя большого города. Молодого человека здесь некому было развлекать, и потому он очень обрадовался, обнаружив меня. Печальноокий молодой человек находился тут же, с ними, и не сводил с меня глаз.
После чая миссис Граус предложила мне показать Теодору озеро. Так неудачно сложилось, что Джайлс в тот день маялся головной болью и лежал в постели. Братец у меня настолько же болезненный, насколько я здорова, его хворей хватит на нас обоих, ну а мне некогда валяться без дела, столько всего нужно осмотреть и расследовать. Сейчас, когда Джайлса с нами не было, юный Ванхузер на время прогулки заполучил свободу действий. Он мне ужасно докучал, потому что ему вдруг пришло в голову поцеловать меня в щечку. У меня такого желания вовсе не возникало, потому что, хотя я и была не намного младше Джульетты, да только, вот беда, юный Ванхузер нисколько не напоминал Ромео: большая голова, круглые глаза навыкате, будто им тесно в глазницах. Словом, он скорее походил на гигантского жука. И еще: я высокая для своего возраста, но Теодор оказался даже еще выше и при этом вполовину худее. Он возвышался надо мной, как каланча, а я не выношу, когда на меня смотрят сверху вниз, так что он мне совсем не понравился.
Я опустилась на каменную скамью у озера, он было устроился подсядышком, но я быстренько отодвинулась от гостя подальше — я так от него устала, что уже приготовилась вскочить и удрать. Однако тут он вскользь заметил — кажется, в ответ на то, что я упомянула Шекспира — что видел в театре «Гамлета». Навострив уши, я выпрямилась и посмотрела на Теодора другими глазами. Что ж, по крайней мере, мальчишка не такой уж невежда, каким показался при первом знакомстве. Я почувствовала здесь какие-то новые возможности. Чтобы проверить, я предложила ему сделку. Так и быть, сказала я ему, я позволю поцеловать себя, если уж ему так хочется, но с одним условием: он должен написать любовное стихотворение.
Теодор извлек блокнот и карандаш и прямо сразу, не откладывая дела в долгий ящик, что-то нацарапал, обкаракулив целую страницу. Не успела и я глазом моргнуть, а он уж вырвал листок и протянул мне. Это меня впечатлило, что и говорить, однако вы, наверное, уже и сами догадались, что случилось потом. Глупая девчонка, я надеялась, что он расцветит для меня этот день, в самом деле решила, что он сможет. А он меня провел, обманул. Силой вырвав поцелуй в щеку (он настаивал, что заслужил его) Теодор убежал, а я осталась плакать на берегу озера. Меня до глубины души оскорбил не столько поцелуй, сколько кошмарная так называемая «поэма». Вот как заканчивались вирши Ванхузера, можете догадаться и об остальном:
Готов я написать поэму и романс,
Чтобы поцеловать красавицу Флоранс!