Так родился замысел "Леса Рук и Зубов". Этот роман стал дебютом Кэрри Райан - однако Американская Ассоциация Библиотек сразу же признала его лучшей книгой года для подростков, а к нынешнему моменту он переведен уже на 18 языков мира.
Мэри - главная героиня книги - живет в деревне, где за порядком следят Союз сестер и Стражи. Только ограда отделяет жителей деревни от Леса Рук и Зубов, который населен Нечестивыми. По словам Сестер, их деревня – последний оплот человечества после заражения вирусом, превращающим людей в зомби, а главная надежда на спасение заключена в вере в Бога.
Однако после потери матери Мэри теряет эту веру. Единственной ее целью становится вырваться за пределы привычного мира и найти океан, о котором в детстве она так много слышала от мамы. Она верит, что если ей это удастся, она обретет свободу.
Любовь оказывается для главной героини еще одним испытанием на пути к мечте. Мэри влюблена в Трэвиса, молодого человека, который должен жениться на ее лучшей подруге. Сама же главная героиня готовится выйти замуж за его брата, чтобы не вступать в Союз сестер. В тот момент, когда Мэри получает шанс на взаимность и счастье с любимым, ей приходится выбирать между Трэвисом и ответами на вопросы, которые мучили ее всю жизнь...
Кассандра Клэр, автор уже знакомых вам трилогий "Адские механизмы" и "Орудия смерти", охарактеризовала "Лес Рук и Зубов" как "умную, мрачную и завораживающую книгу, в которой без труда уживаются ужас и красота". В ближайшее время ожидается экранизация романа.
Прочесть отрывок
Кэрри Райан
Лес Рук и Зубов
Посвящаю Джи-Пи.
За то, что подарил мне мир.
I
Лес Рук и Зубов
Посвящаю Джи-Пи.
За то, что подарил мне мир.
I
В детстве мама часто рассказывала мне про океан: огромный водный простор до самого горизонта, который беспрестанно движется, вновь и вновь бросая на берег волны. Однажды она показала мне выцветшую и потрепанную фотографию, на которой моя прапрапрабабушка, еще совсем маленькая, стоит в океане. Фотография давно сгорела при пожаре, но я хорошо ее помню. Помню крохотную девочку, окруженную безбрежным ничто.
В маминых историях, которые передавались из поколения в поколение женщинами нашей семьи, океан пел подобно ветру в деревьях, а люди катались по волнам. Как-то раз, во время очередной засухи, я спросила маму: если где-то есть столько воды, почему наши ручьи иногда пересыхают? Она ответила, что океанскую воду пить нельзя – она чересчур соленая.
Тогда-то я и перестала расспрашивать ее про океан. Разве может быть в мире так много соли? И разве мог Господь допустить, чтобы столько воды пропадало зря?
Однако порой я стою на краю Леса Рук и Зубов, смотрю в бесконечную чащу и воображаю, что все это – сплошная вода, до самого горизонта. Я закрываю глаза, слушаю пение ветра в деревьях и представляю мир, в котором над моей головой смыкались бы только волны.
Мир без Нечестивых, мир без Леса Рук и Зубов.
Часто рядом стоит мама: прикрывая глаза от солнца, она высматривает за забором нашего папу.
Она единственная верит, что ее муж не Возвратился и когда-нибудь придет домой прежним человеком. Сама я уже давно потеряла эту веру и пытаюсь жить дальше, как можно глубже запрятав свою боль. Порой мне бывает страшно подходить к краю Леса. Я боюсь увидеть отца среди прочих Нечестивых: жалобно стонущего, в лохмотьях, с обвислой кожей и пальцами, изодранными в кровь от бесконечных попыток сломать железные преграды.
До сих пор его никто не видел, и это дает моей маме повод надеяться. По ночам она молит Бога, чтобы он нашел в чаще Леса какое-нибудь поселение вроде нашего. Но все остальные уже давно потеряли надежду. Сестры говорят, наша деревня – единственная на белом свете.
Мой брат Джед стал брать больше дозорных смен: Стражи круглосуточно обходят заборы. Как и я, Джед давно понял, что отец теперь тоже Нечестивый. Он надеется заметить его первым и убить, чтобы мама никогда не увидела, во что превратился ее муж.
Деревенские жители сходят с ума, видя своих любимых среди Нечестивых. Сын одной женщины случайно заразился во время дозора: от горя и ужаса она подожгла себя и спалила полдеревни. В том пожаре сгорели все наши фамильные ценности (я была еще ребенком), и теперь ничто не напоминает нам о жизни до Возврата. Впрочем, к тому времени многие вещи сами превратились в труху и навевали лишь призрачные, едва уловимые воспоминания.
Мы с Джедом присматриваем за мамой и не разрешаем ей одной подходить к забору. Раньше нам помогала жена Джеда, Бет, но потом она забеременела, и Сестры запретили ей вставать с постели, чтобы не потерять первенца. Мы с братом остались вдвоем.
Однажды на берегу ручья, куда я хожу стирать белье, ко мне подходит брат Бет. Сколько себя помню, мы с Гарольдом всегда дружили – других сверстников в деревне у меня почти нет. Он вручает мне букет полевых цветов, а сам принимается отжимать и выкручивать мои простыни.
– Как мама? – спрашивает. Чего-чего, а вежливости ему не занимать.
Я опускаю голову и мою руки в ручье. Вообще-то мне пора возвращаться домой, я и так слишком много времени потратила на себя. Мама уже наверняка расхаживает туда-сюда по двору, дожидаясь моего возвращения. Джед ушел в длинную смену – время от времени Стражи обходят весь забор по периметру и укрепляют слабые места, – а мама днем привыкла высматривать в Лесу папу. На всякий случай я должна быть рядом – чтобы утешить ее и не подпустить к забору.
– Все еще надеется, – отвечаю я.
Гарри сочувственно цокает языком. Мы оба знаем, что надежды нет.
Он находит под водой мои руки и накрывает своими ладонями. Я знала, что рано или поздно это случится. Гарри давно смотрит на меня по-другому, его взгляд изменился, а в нашу дружбу закралось какое-то напряжение. Мы больше не дети – и уже давно.
– Мэри, я… – Он на миг умолкает. – Я хотел пригласить тебя на Праздник урожая в следующие выходные.
Я смотрю на наши руки под водой. Пальцы покалывает от холода, а руки Гарри кажутся такими теплыми и мягкими… Минуту я раздумываю над его предложением. На осеннем Празднике урожая молодые люди и девушки брачного возраста объясняются друг другу в любви. Это начало ухаживания, и за зиму они должны решить, хотят ли создавать семью со своим избранником или избранницей. Почти всегда ухаживание заканчивается весной тремя обрядами Браковенчания: их устраивают во время Райской седмицы, когда в деревне женят молодых и крестят младенцев. Пары расстаются очень редко, ведь брак у нас строится не на любви, а на долге.
Каждый год я с удивлением наблюдаю за новыми союзами. За тем, как мои бывшие друзья находят себе пару, знакомятся ближе, готовятся к следующему шагу. Осенью они признаются друг другу в любви и начинают ухаживание. Я всегда считала, что так будет и со мной. После страшной хвори, от которой погибли почти все дети моего возраста, нам, чудом уцелевшим, очень важно найти себе пару и создать семью. Так важно, что в Союз сестер и вступать-то некому.
Я надеялась, что найду не просто пару, а настоящую любовь – как у моих родителей.
Однако, хотя в последние два года свободных девушек почти не осталось, никто еще не пытался за мной ухаживать.
Последние несколько недель все мои мысли были о пропавшем за забором отце. О матери, раздавленной горем и безысходностью. О собственном горе. До сих пор мне как-то не приходило в голову, что всех остальных девушек уже пригласили на Праздник урожая. И теперь меня либо пригласят, либо я останусь никому не нужной.
Временами я не могу выбросить из головы мыслей о младшем брате Гарри, Трэвисе. Именно его внимание я пыталась привлечь все лето, именно эту дружбу я хотела превратить в нечто большее. Но он никогда не отвечал взаимностью на мои неуклюжие намеки.
Словно прочитав мои мысли, Гарри произносит:
– Трэвис пригласил Кассандру.
Ничего не могу с собой поделать: меня охватывает злость и отчаяние. Моей лучшей подруге удалось то, на что я оказалась не способна. Она добилась его внимания, а я нет.
Ответить мне нечего. Я вспоминаю, как красиво солнечные лучи играли на лице Трэвиса, когда он улыбался, и заглядываю в глаза Гарри, пытаясь увидеть ту же игру. В конце концов, они братья, да к тому же погодки. Однако кроме тепла его мягких ладоней я ничего не чувствую.
Конечно, я должна радоваться – и радуюсь! – что меня наконец пригласили на Праздник урожая, но в глубине души не перестаю гадать: сможет ли наша давняя дружба за долгую темную зиму перерасти в нечто большее?
Гарри широко улыбается и склоняет ко мне голову, а я могу думать лишь об одном: неужели это мой первый поцелуй? С Гарри?
Его губы не успевают коснуться моих.
Нас останавливает вой сирены. Ее не включали так давно, что несколько секунд она хрипит и свистит, прежде чем зареветь в полную мощь.
Мы с Гарри заглядываем друг другу в глаза, я чувствую на лице его дыхание.
– Разве сегодня должно быть учение? – спрашиваю я.
Он трясет головой, глаза широко распахнуты; мои наверняка тоже. Отец Гарри – глава Стражей, так что обо всех учениях они узнают заранее. Я вскакиваю и уже готовлюсь со всех ног бежать домой. Все тело, каждый дюйм кожи покалывает, сердце больно сжимается в кулак. Я могу думать только о маме.
Гарри хватает меня за руку.
– Лучше остаться здесь. Вдруг Нечестивые вторглись в деревню? Тут безопасней. Надо найти платформу.
Ужас сковывает радужку его глаз, пальцы впиваются в мое запястье чуть не до крови, но я все же вырываюсь и бегу прочь.
Я карабкаюсь прямиком на вершину холма, не обращая внимания на извилистую тропинку и цепляясь руками за траву и ветки. Одолев крутой склон, оглядываюсь на Гарри: он так и стоит на берегу ручья, закрывая руками лицо. Его губы шевелятся, как будто он выкрикивает мое имя, но я слышу только вой сирены – обжигающий уши и отдающийся внутри оглушительным эхом.
Всю свою жизнь меня готовили к этому звуку. Я еще и ходить-то не научилась, а уже знала, что вой сирены означает смерть. Что Нечестивые каким-то образом проломили забор и разгуливают по деревне. Что надо скорей хватать оружие, лезть на платформы и поднимать лестницы – даже если внизу еще остались живые люди.
По словам мамы, в самом начале, когда ее прапрапрабабушка была еще ребенком, сирена выла почти не смолкая, а деревню без конца осаждали Нечестивые. Но со временем заборы укрепили, сформировалась Стража, и вторжения стали большой редкостью: в последние годы тревога всегда была учебная. Я не говорю, что на моей жизни сирена ни разу не выла по-настоящему, но я прекрасно умею стирать ненужные воспоминания. Поверьте, это не делает меня беспечной: бояться Нечестивых можно издалека.
Чем ближе я подхожу к краю деревни, тем медленнее передвигаю ногами. Я уже вижу, что платформы на деревьях забиты битком, некоторые лестницы подняты. Всюду царит хаос. Матери тащат за собой плачущих детей, в траве и на дорогах разбросаны вещи.
Тут сирена резко умолкает. Наступает тишина, все замирают на месте. Чей-то ребенок продолжает реветь, на солнце набегает туча. Небольшой отряд Стражей ведет кого-то к собору.
– Мама… – обмирая, шепчу я. Не знаю как, но я все понимаю в ту же секунду. Напрасно я замешкалась у ручья, напрасно позволила Гарри держать под водой мои руки, пока мама поджидала меня дома, чтобы пойти к забору высматривать отца.
Кое-как переставляя задеревеневшие ноги, я иду ко входу в собор – старинному каменному зданию, построенному задолго до Возврата. Его тяжелые деревянные ворота широко распахнуты. Деревенские жители расступаются, пряча глаза и пропуская меня вперед. На краю толпы кто-то бормочет: «Она подошла слишком близко, вот ее и цапнули».
Внутри холодно: каменные стены словно впитывают все тепло из воздуха. Волосы на моих руках тотчас встают дыбом. В тусклом свете я различаю Сестер, окруживших плачущую и стонущую женщину – живую. Моя мать прекрасно знала, что от забора и от Нечестивых надо держаться подальше. Слишком много жителей деревни погибли именно таким образом. Должно быть, она увидела в лесу отца… Я зажмуриваюсь: все тело заново пронзает боль утраты.
Я должна была пойти с ней.
Мне хочется свернуться в клубок, спрятаться от всего, что случилось. Вместо этого я подбегаю к маме, падаю, кладу голову ей на колени, беру ее руку и прижимаю к своим волосам.
Если бы меня попросили свести всю жизнь к одному впечатлению, я бы описала его так: мы с мамой сидим у камина, она ласково перебирает мои волосы и рассказывает истории о жизни нашей семьи до Возврата.
Теперь руки у мамы липкие от крови. Я закрываю глаза, лишь бы не видеть этого, не знать, насколько серьезна рана.
Мама успокаивается, ее руки начинают машинально гладить мои волосы, стягивают бандану. Она качается и что-то тихо бормочет, но слов не разобрать.
Сестры на время оставляют нас в покое. Они стоят поодаль – вместе с избранными Стражами, так называемой Гильдией, – и решают мамину судьбу. Если Нечестивые ее поцарапали, за мамой долгое время будут тщательно присматривать, хотя заразиться таким образом и невозможно. Но если ее укусили – а значит, заразили, – то исхода может быть только два. Убить ее прямо сейчас – или бросить за решетку, дождаться смерти и прогнать за забор. Решать предоставят моей маме, если признают ее вменяемой.
Спасти душу, умерев быстрой смертью, или вечно мыкаться среди Нечестивых?
В школе нас учили, что изначально, сразу после Возврата, зараженным не предоставляли такого выбора. Их убивали почти сразу. То было до перемен к лучшему, когда никто еще не верил, что живые смогут одержать победу в противостоянии с мертвыми.
Но потом одна зараженная – вдова – обратилась к Сестрам с мольбой отпустить ее в Лес, к мужу. Она просила не отнимать у нее права сдержать супружеские клятвы, данные любимому. Жизнь к тому времени успела войти в нормальное русло – люди успокоились, насколько это вообще возможно в мире Нечестивых. И вдова привела очень веский довод: единственное, что по-настоящему отличает живых от Нечестивых, это свобода воли, возможность выбора. Она сделала выбор и хочет остаться с мужем. Сестры долго спорили с Гильдией, но последнее слово в нашей деревне всегда за Союзом Сестер. Одной Нечестивой больше, одной меньше – невелика разница, решили они. Три Стража сопроводили вдову к забору и держали ее в клетке у ворот до тех пор, пока зараза не сделала свое дело, а затем вытолкали в Лес.
Не представляю, как можно обречь человека на такую судьбу. Но свободная воля есть свободная воля.
II
– До прихода брата ты побудешь с нами, – говорят мне Сестры.
Джед до сих пор не вернулся с дозора. Сестры отправили за ним гонца, однако мама к этому времени наверняка умрет, и переубедить ее Джед не успеет.
Она решила отправиться к Нечестивым. Я точно знаю, что брат свалит всю вину на меня. Скажет, что я должна была сама принять решение и попросить Стражей убить маму.
Не знаю, как мне отвечать на его упреки.
Предание живого человека Лесу – непростой ритуал. Стражам давно известно, что спешить тут нельзя – живой человек, пусть и зараженный, становится пищей для Нечестивых. Они попросту его съедают.
Однако и держать укушенных в деревне, среди живых, очень опасно. Стражи не вправе рисковать, потому что никто не знает, когда именно зараженный человек умрет и Возвратится. Все зависит от тяжести травмы: после маленького укуса организм может тщетно бороться с заразой несколько дней, а от большого количества укусов Возврат происходит в считанные секунды.
Поэтому Стражи разработали сложную систему ворот и блоков, которая позволяет до самой смерти держать зараженного в своеобразном чистилище между миром живых и Нечестивых. Сюда-то и поместили мою маму, а я сижу рядом и слушаю, как она щелкает зубами, точно кошка, приметившая птицу: зараза бушует в ее теле. Она не в состоянии говорить и ничего не понимает.
К ее левой лодыжке привязана толстая веревка, которую мама рассеянно теребит. Мы все ждем неизбежного, но, судя по ране, Возвратится она не раньше завтрашнего дня.
Я сижу по одну сторону забора, а мама по другую. Наедине нас не оставляют: боятся, как бы я от горя не спятила и не распахнула ворота. Нечестивые не заставят себя долго ждать, и начнется вторжение. К нам с мамой приставили личного Стража – приятеля моего брата. Именно он будет открывать и закрывать ворота, именно он убьет меня, если я кинусь к матери после ее Возврата. Такое соглашение я заключила с Сестрами: они разрешили мне побыть с мамой, но в случае чего меня убьют сразу, без разговоров.
Я сижу, обхватив колени руками. Ноги давно отнялись: сердце как будто отказалось качать по ним кровь.
Я дожидаюсь маминой смерти.
Время потеряло всякий смысл, кроме одного: это медленный марш к Возврату моей матери. Если бы оно стало чем-то материальным, осязаемым… Тогда я могла бы схватить его, встряхнуть и остановить. Увы, время ускользает и течет дальше, день идет своим чередом. Меня приходят проведать соседи, однако сказать им особо нечего. Жена моего брата, Бет, передала, что молится за нас, но Сестры не позволяют ей вставать с постели: любое движение может привести к выкидышу.
Один раз я видела Гарри: он стоял поодаль в ярком свете полуденного солнца. Я рада, что он так и не решился подойти, не попытался заговорить со мной о сегодняшнем утре, когда он держал мои руки под водой и не пускал меня к маме.
Интересно, он до сих пор считает, что мы вместе пойдем на Праздник урожая? Разумеется, из-за одной смерти Праздник не отменят. Сестры часто напоминают нам, что таков порядок вещей после Возврата: жизнь продолжается несмотря ни на что. Мы будем вечно нести бремя ее цикла.
На закате Кассандра приносит мне ужин и садится рядом. Закат сегодня до боли прекрасен, на бледном лице и белокурых волосах Кэсс играют яркие краски. Страж держится на почтительном расстоянии, зная, что конец близок. Меня попеременно терзают два чувства: надежда, что скоро мама Возвратится и ее мукам придет конец, и страх, что она уйдет слишком рано и я потеряю ее навсегда.
Несколько минут проходят в тишине, а потом я спрашиваю:
– Кэсс, ты веришь в океан? Думаешь, он существует?
Я наблюдаю за игрой света в вершинах деревьев, за причудливыми искаженными тенями.
– Напомни-ка, что твоя мама говорила про океан? – тихо и ласково спрашивает она.
– Что это огромный водный простор без конца и края.
Кэсс никогда не пыталась развеять мои иллюзии и внимательно слушала истории о жизни до Возврата, передаваемые из поколения в поколение женщинами нашей семьи. Однажды мама Кэсс даже запретила ей со мной водиться – мол, я забиваю голову ее дочери богохульным враньем. Но деревня наша слишком мала, чтобы подобный запрет мог кого-то остановить.
– Я просто не представляю, как в мире может быть столько воды, Мэри, – говорит Кэсс в очередной раз. Ее глаза ярко блестят в закатных лучах. – И не могу представить себе место без Нечестивых. – Она хмурит брови. – Ведь если бы такое место было, мы жили бы там, а не здесь.
Крупная слеза набухает в уголке ее глаза, переливаясь на заходящем солнце, и наконец стекает по щеке: Кэсс слишком больно видеть мою маму в загоне. Я обнимаю подругу, укладываю ее голову себе на колени, отвернув от Леса, и глажу белокурые волосы, как мама раньше гладила мои. Мы вместе смотрим на загорающиеся окна деревенских домов. Когда моя мама была совсем маленькой, в рождественскую ночь Сестры запускали старый генератор. Эту историю я еще не рассказывала Кэсс и хочу рассказать сейчас – о том, как раз в году наша маленькая деревушка сияла ярче неба.
Но Кэсс уже перестала плакать и только хлюпает носом. Лучше не буду забивать ей голову своими «небылицами».
Уходя, она умоляет меня пойти с ней. Но я не могу. Я объясняю, что должна быть здесь, когда все случится. Кэсс от ужаса закрывает руками рот и убегает в деревню.
Мне хочется убежать вместе с ней, спрятаться где-нибудь и навсегда забыть этот день. Однако я остаюсь. Пальцы дрожат, воздух застревает в горле. Я должна увидеть, во что превратится моя мать. Сегодня утром я бросила ее одну и обязана ей хотя бы этим.
Снова смотрю за забор. Глядя на последние лучи заходящего солнца, от которых мне под ноги ложатся перекрещивающиеся тени ветвей, я немного затуманиваю зрение, и железная сетка забора сразу пропадает. Вокруг меня – целый, ничем не разделенный мир.
– Мам? – шепчу я на рассвете. Ночью было новолуние, и я просидела несколько часов в полной темноте, слушая шорохи за забором и воображая худшее. Каждый хруст и треск означали, что Нечестивые наконец нашли слабое место в железном заборе и проломили его.
Теперь воздух стал влажнее и светлее. Я подползаю на четвереньках поближе к загону, в котором сидит моя мать. Она там, неподвижно лежит на земле. Мне начинает казаться, что она умерла и вот-вот Возвратится. Желчь и ужас поднимаются по горлу, я хочу закричать, но не могу выдавить ни звука, так и сижу с открытым ртом и оскаленными зубами.
Хотя ноги путаются в юбках, я ползу дальше и почти успеваю добраться до забора, когда слышу предостерегающий крик Стража.
– Она еще жива! – Не знаю, откуда мне это известно, но это правда.
Страж оглядывается, видит, что поблизости никого нет, и кивает. Я хватаюсь пальцами за тонкую ржавую сетку и чувствую, как острый металл впивается в ладони.
– Океан, – бормочет мама. Потом резко вскидывает голову и оглядывается по сторонам: ее глаза широко распахнуты и расфокусированы, но прозрачны. Она подползает к забору и сплетает свои пальцы с моими.
– Океан, Мэри, океан! – яростно бормочет она. Я начинаю бояться, что Страж решит, будто она Возвратилась, и убьет меня, но отнять руки от забора не могу: слишком крепка ее хватка.
– Океан такой красивый. – Она снова и снова повторяет одно и то же, глаза блестят от непролитых слез. – Вода, волны, песок, соль! – Мама начинает трясти забор, и волны разбегаются по железной сетке в разные стороны. Откуда в ней взялась такая сила? Она ведь так долго умирала…
– Оно пожирает меня, – уже шепотом произносит мама и гладит пальцем мою руку. – Девочка моя. Не забыть бы мою девочку. – Слезы катятся из ее глаз, я слышу крик Стража, а в следующий миг мама падает на землю, и наши руки разлучаются – навсегда.
***
В секунды между смертью мамы и ее Возвратом я перестаю верить в Бога.