"Реальность постепенно отходила на второй план, я все больше срасталась с героиней, которую мне предстояло сыграть. Не оставляя ни одной щелочки, ни одного просвета — никто меня не предупредил, что так нельзя".
Имя польской писательницы Марии Нуровской уже упоминалось на страницах этого блога в связи с романом "
Мой русский любовник". Теперь же мы хотим рассказать о ее следующей, довольно необычной книге -
"Танго втроем".
Оля с детства была влюблена в театр, но и подумать не могла, что так рано покорит сцену. Знаменитый режиссер дал ей одну из главных ролей в чеховской пьесе — и не ошибся. Он не только открыл яркий талант, но и встретил новую любовь. Ради нее, молодой актрисы и своей ученицы, он ушел из семьи.
Терзаясь чувством вины, Оля затевает опасную игру — приглашает бывшую супругу своего мужа, давно покинувшую театр, сыграть в новой постановке. Она мечтает вернуть ей смысл жизни, но не замечает, как стирается граница между сценой и действительностью. Театральные страсти кипят уже не только на подмостках, и это никому не сойдет с рук...
По силе эмоционального напряжения и глубине проникновения в душу артиста эту книгу вполне можно сравнить с недавним киношедевром Аронофски "Черный лебедь". Сама Мария Нуровская признается, что "Танго втроем" — "ее самая необычная книга".
Ниже вы можете прочесть отрывок из романа, посвященный работе Оли над ее первой ролью — Ирины в пьесе Чехова "Три сестры".
"Я вступала в другой мир. В доме Прозоровых накрывали стол к завтраку..."***
Я вступала в другой мир. В доме Прозоровых накрывали стол к завтраку. Ольга в синем форменном платье учительницы расхаживала по комнате, время от времени поправляя стопку тетрадей; Маша в черном платье сидела со шляпкой на коленях и читала книгу, а Ирина - в белом - стояла задумавшись. Но это я стояла задумавшись и была Ириной. Я как бы растворилась в ней: тесный лиф платья с кокеткой в фестончиках облегал ее, а не мою грудь, но в голове текли только ее мысли. Реальность постепенно отходила на второй план, я все больше срасталась с героиней, которую мне предстояло сыграть. Не оставляя ни одной щелочки, ни одного просвета — никто меня не предупредил, что так нельзя. Я думала, себя надо отдавать всю до капельки, целиком, а не просто предоставлять напрокат.
Когда из уст актрисы, игравшей Ольгу (кстати, моей хорошей подруги), прозвучали слова: «Помню, когда отца несли, то играла музыка, на кладбище стреляли. Он был генерал, командовал бригадой, между тем народу шло мало. Впрочем, был дождь тогда. Сильный дождь и снег», — и она умолкла, Ирина сказала:
— Зачем вспоминать!
Ирина стояла, прислонившись спиной к колонне, и ее глаза были затуманены ностальгией. Одна эта фраза: «Зачем вспоминать!», сказанная со вздохом, изменила мою жизнь. С нее началось расставание с девочкой, которой я была до того. Я ее больше не понимала, не могла взять в толк, чего она так мечется, зачем все время спешит. То торопится, чтобы успеть на занятия по актерской дикции, то чтобы успеть в магазин, где покупает хлеб, творог и сыр… А в довершение всего должна втискиваться в набитый под завязку автобус. Ирину в нем невозможно представить, она бы в такой не села; правда, справедливости ради надо заметить, что и автобусов тогда не было. Ирина не стала бы спать с Дареком. И я делала это все реже - пока совсем не перестала.
— Нет, — отвечала я на его вопрошающий взгляд, — ты же знаешь, у меня скоро премьера.
— У тебя еще не одна премьера впереди, — говорил он.
— Но эта — первая, самая важная. Какой они меня увидят, такой я и останусь в их памяти - талантливой или бездарью!
— О том и речь! — заорал он. — И все по милости этого карлы!
— Не смей называть так пана Кмиту! — обозлилась я.
— Пан! Кмита! Дрянной актеришка и такой же режиссер. Выезжает на мнении, неизвестно кем и когда высказанном. А может, благодаря этой своей вечно ухмыляющейся роже!
— За что ты его так ненавидишь?
Дарек пожал плечами.
— Да мне он до лампочки, лишь бы оставил тебя в покое.
— Он дал мне шанс.
— Он для себя приберег этот шанс! Неужели ты не понимаешь, зачем он это делает?! Ему понадобилось новое лицо. Тем самым он хочет обратить внимание на себя, на свою постановку.
Теперь настала моя очередь пожимать плечами.
— Да ведь в его спектакле играют одни звезды. Пригласив на роль меня, человека неопытного, он сильно рискует. Даже в большей степени, чем я.
— Ну и дура же ты! Вот увидишь, твой мост обвалится. Сама напросилась!
Я не собиралась принимать близко к сердцу несправедливые нападки Дарека. Он вел себя, как ревнивец из комедии ошибок, и меня это смешило. Сами посудите, где я - и где такой человек, как пан Зигмунт Кмита! Однако это совсем не значит, что я его идеализировала. Я не считала его выдающимся актером. По-моему, он был гораздо лучшим педагогом, чем исполнителем на театральной сцене: он досконально знал, как нужно играть, но это вовсе не свидетельствует, что он умел делать это сам. Гамлет в его исполнении не вызвал во мне потрясения, хотя рассказывал он об этой роли увлекательно. После ссоры со своим парнем я во время репетиции присмотрелась к Зигмунту Кмите внимательнее. На нем были черная водолазка и вельветовые штаны, сильно стянутые на поясе ремнем. Видимо, ради сохранения стройности фигуры он немало времени уделял физическим тренировкам. И, кстати, охотно говорил об этом в своих интервью - что боится не смерти, относясь к ней как к чему-то неизбежному, а старческой немощи и потери формы. Поэтому ходит в фитнес-клуб, играет в теннис. Это было заметно. Все же злые рассуждения Дарека о нем мешали мне, отвлекали от главного. А главным была она, Ирина. Ее правоту я принимала безоговорочно. Это она говорила Маше, что та вышла замуж в восемнадцать лет, потому что Кулыгин казался ей самым умным человеком на свете. А потом казаться перестал. Разумеется, человек он был добрый, но не самый умный. Как же эти слова соотносились с моей жизненной ситуацией! Мой парень тоже перестал быть для меня самым умным. И, сдается мне, моим парнем: в мире, где я теперь обитала, ему не находилось места. Безнаказанно входить в него мог лишь тот, кто этот мир творил, режиссировал.
— Оля, вы произносите текст слишком тихо, на задних рядах вас никто не услышит!
— По-моему, Ирина должна говорить тихо, — защищалась я, преодолевая смущение.
— Вот так и надо сыграть: громко сыграйте ее тихую речь! — услышала я в ответ.
Это, наверное, самое важное замечание, которое я от него получила. В таком ключе я и решила играть роль Ирины. Играть? Разве я играла? Я была ею…
Наступил день премьеры. Странно, но я не чувствовала волнения. Я видела напряженные лица своих партнеров по постановке и удивлялась своей отстраненности. Как будто все это меня не касалось, будто не я должна была вот-вот впервые в жизни выйти на большую сцену. Но я вышла - вернее, на ней появилась моя Ирина. Первое действие, второе…
— В Москву! В Москву! — говорила Ирина.
А потом произнесла заключительный монолог: «Придет время, все узнают, зачем все это, для чего эти страдания, а пока нужно жить…»
И сразу гримерка. Ни одной мысли в голове. Как я сыграла? Хорошо, средненько или провалилась? Кому так аплодировали, вызывали на поклон? Раз, другой, третий. Десятый. Надо снять театральный костюм - белое платье с кокеткой, обшитой белыми кружевами, но оно будто срослось со мной. И тут входит он, режиссер.
— Ну что ж, совсем неплохо, Оля.
Мы смотрим друг на друга и улыбаемся. А ведь правда, голова у него крупновата, думаю я как-то лениво, как бы одним полушарием мозга. Зашел кто-то еще. Ага, узнаю его. Адам Яловецкий, знаменитый театральный критик, пишущий статьи для серьезной газеты. Кажется, оба недолюбливают друг друга — Кмита, холодно кивнув, уходит.
— Дорогая Ольга, — заговорил Яловецкий, — будь я моложе, упал бы перед вами на колени, а так только склоняю голову. Вы — самая лучшая Ирина, которую я видел за свою долгую жизнь… У тебя, девочка, необыкновенный талант, только не дай его загубить на корню. Ты начинаешь немного рановато, но что поделать. Зато на нашем театральном небосклоне зажглась новая яркая звезда. И все-таки помни, девочка: от неба до ада — рукой подать, гораздо ближе, чем ты думаешь. Не расслабляйся, будь начеку, осторожно относись к любого рода предложениям. Думаю, одной встречи с этим режиссером пока достаточно. Будет требовать больше — гони его.
— Но он же мой учитель, — ответила я обескуражено.
— В том-то и беда.
«Чего ему от меня надо? Зачем он все это говорит? — подумала я враждебно. ¬— Пусть лучше уходит».
— Нет-нет, — вдруг услышала я его голос, — так просто вы от меня не отделаетесь. Я как человек, которому подали бокал вина после сорока дней в пустыне без единого глотка воды.
— Да вас бы давно на свете не было! — рассмеялась я.
— Значит, вы сумели воскресить мертвого.
До конца я ему не доверяла: у меня были подозрения, что он немного надо мной подшучивает. Но уже наутро появилась его рецензия. «Спектакль должен называться «Младшая сестра», — прочитала я. «Значит, успех», - подумала я безучастно. На самом деле, меня это не очень интересовало. Самым важным было снова выйти на сцену — только там я становилась собой.
Пришла мама. «Оленька, Оля», — слышу я ее голос. Врачи велели ей разговаривать со мной, вот она и разговаривает. Все-таки я подло поступаю с матерью. Мне следовало бы посвятить ее в свою тайну. Но я не могу, не могу…
Каждая девушка помнит свою первую ночь с мужчиной - даже если на следующий день они разбежались в разные стороны. А для меня стало сокровенным другое посвящение, которое я испытала благодаря Зигмунту. Это он взял меня за руку и вывел на сцену. Вот только не знаю, считать ли это великим счастьем или великим горем. Сейчас я чувствую себя несчастной - но только потому, что все так запуталось. Зигмунт был несвободен, когда мы узнали друг друга... Впрочем, если бы я с ней не познакомилась, возможно, я смотрела бы на все иначе. Считала бы, что устроила свою личную жизнь. И разве не так? Мне ответил взаимностью человек, которого я любила. Но счастлива с ним я только в театральной действительности — там все условно. На сцене я могу стареть и молодеть по своему желанию, настоящий возраст при этом не имеет значения. И там мне не нужно думать о ней. У нее такие же шансы, как у меня. От нее зависит ровно столько же. Она в любой момент может выйти из тени. Ей не нужно неподвижно стоять за кулисами, следить за каждым моим жестом и контролировать каждое произнесенное мною слово. Возможно, из-за этого я и начала заикаться. Теперь я могла гладко произносить только театральные монологи - например, монолог Ирины. Спектакль шел в переполненном зале, несмотря на то, что времена для театра были непростые.
— Они приходят посмотреть на младшую сестру, — не без ехидства говорил Зигмунт.
Не мог простить Яловецкому, что тот в своей рецензии ни словом не обмолвился о режиссере. Так, будто спектакль поставился сам собой.