"Дугласа Кеннеди ценят, во-первых, за удивительную проницательность во всем, что касается женских характеров, и, во-вторых, за умение так закрутить сюжет, что понятие "книга, от которой невозможно оторваться" обретает новое значение. В этом романе его сильные стороны проявляются как никогда ярко".
- The Times
Летом мы рассказывали о романе Дугласа Кеннеди "
Испытание правдой". Теперь же мы представляем его следующую книгу, новинку
"Покидая мир".
Каждым мгновением человеческого существования управляет неопределенность. Джейн Говард убедилась в этом уже в тринадцать лет, когда заявила постоянно ссорящимся родителям, что никогда не выйдет замуж и не заведет детей. На следующий день ее отец ушел из семьи, вынудив дочь идти по жизни с огромным комплексом вины.
Неопределенность еще не раз вмешается в жизнь Джейн: когда она подаст заявку на аспирантуру в Гарварде и неожиданно влюбится в своего научного руководителя, когда решит помочь отцу и поплатится за этой карьерой в финансовой сфере, когда встретит человека, с которым захочет нарушить данное в детстве обещание, – и в результате потеряет все.
Несмотря на удары судьбы, Джейн вновь и вновь находила в себе силы подниматься. Но где тот предел, после которого больше не стоит пытаться взять жизнь в свои руки - и лучше смириться с неизбежным и покинуть этот мир?
Всего из-под пера Кеннеди вышло десять романов. "Покидая мир", который был переведен уже на 20 языков, - седьмая книга автора, опубликованная в издательстве "РИПОЛ классик". Предлагаем вашему вниманию начало книги.
***
Когда мне исполнилось тринадцать лет, я сделала заявление:
— Я никогда не выйду замуж и никогда не заведу детей.
Прекрасно помню время и место, где было произнесено это обещание...Прекрасно помню время и место, где было произнесено это обещание. Это случилось часов в шесть вечера в ресторанчике на пересечении Шестьдесят третьей улицы и Бродвея. Ну а день был, соответственно, 1 января 1987 года, и я разразилась этими громкими словами вскоре после того, как родители начали ссориться. Дискуссия, подогреваемая спиртным и массой серьезных претензий друг к другу, увенчалась тем, что моя мать во всеуслышание обозвала отца дерьмом и, обливаясь слезами, убежала в укрытие, которое всегда называла комнаткой для девочек. Хотя прочие посетители ресторана удивленно взирали на эту шумную сцену супружеского раздора, для меня она не стала великим потрясением. Мои родители вечно грызлись, и особенно самозабвенно в те именно дни (Рождество, День благодарения, годовщина появления на свет их единственного дитяти), которые должны бы протекать под знаком семейных ценностей, когда надлежало дарить друг другу «ласку и нежность».
Но ни ласковыми, ни нежными мои родители никогда не были. Скандалы и стычки были им необходимы, как пьяницам подчас необходим глоток виски по утрам, чтобы продрать глаза. Без этого у них почва уходила из-под ног, они утрачивали душевное равновесие, как-то даже терялись. Но как только начинались взаимные упреки и язвительные замечания — все становилось на свои места. Чувствовать себя несчастным — не просто душевное состояние, это привычка, да еще такая, от которой мои родители никак не могли отказаться.
Но я отклонилась от темы. Новогодний праздник, 1987 год.
Мы выехали из дома в Олд Гринвиче, штат Коннектикут, и отправились отмечать мой день рождения. Начали с «Нью-Йорк Сити Балле» — там давали «Щелкунчика» в знаменитой постановке Баланчина. После утреннего спектакля зашли в ресторан «О’Нил» напротив Линкольн-центра. Папа заказал себе мартини с водкой, потом второй, поднял руку, чтобы заказать третий.
Мама начала выговаривать, что он слишком много пьет. Папа — на то он и папа — сообщил маме, что ему она не мать и что если он пожелает выпить чертов третий мартини, то обязательно выпьет этот чертов третий мартини. Мама зашипела, чтобы он говорил тише. Папа ответил, что не позволит обращаться с ним как с ребенком. Мама ехидно возразила, что папа заслуживает именно такого обращения, потому что ведет себя как обиженный маленький мальчик, который со злости вышвыривает из кроватки игрушки. Папа, готовый нанести смертельный удар, обозвал ее никчемным ничтожеством, которое...
В ответ на это мама вскричала, прямо как настоящая актриса: «А ты — просто жалкое дерьмо!» — и рванула в «комнатку для девочек», предоставив мне сидеть, уперев взгляд в безалкогольный коктейль. Папа помахал официанту, чтобы тот принес ему третий мартини. Между нами надолго повисло тягостное молчание. Наконец папа прервал его замечанием, никак не вытекавшем из предыдущего:
— Ну, как дела в школе?
Я ответила тоже невпопад:
— Я никогда не выйду замуж и никогда не заведу детей.
Отец ответил на это тем, что запалил свой «Честерфилд» — одну из тридцати сигарет, что выкуривал ежедневно, — и издал свой характерный грудной, бронхитный смешок.
— Черта с два, — сказал он. — Надеешься отвертеться от всего этого, но ты жестоко ошибаешься.
В одном я должна отдать отцу должное — он никогда не скрывал от меня правды. И никогда не старался завуалировать многочисленные разочарования, которые несет жизнь. Так же, как и мама, он всегда действовал согласно принципу: какой бы злой ни была перебранка, веди себя так, словно ничего не произошло, хотя бы пару минут. Так что, когда мама вернулась из «комнатки для девочек» с искусственной улыбкой на лице, папа улыбнулся ей в ответ.
— Джейн сейчас рассказывала мне о своем будущем, — сообщил он, помешивая коктейльной соломинкой свой мартини с водкой.
— Джейн ждет великолепное будущее, — ответила она. — Что ты сказала папе, дорогая?
Папа ответил за меня:
— Наша дочь сообщила, что не собирается выходить замуж и никогда не заведет детей.
Произнося это, отец смотрел прямо на маму, наслаждаясь неловкостью ситуации.
— Я уверена, что ты это не всерьез, дорогая, — обратилась мама ко мне.
— Всерьез, — буркнула я.
— Но многие среди наших знакомых очень счастливы в браке... — отреагировала она.
Отец крякнул и закинул в горло мартини с водкой номер три.
Мама побледнела, сообразив, что ляпнула не подумав. («Язык у меня всегда опережает мозги», — призналась она мне однажды после того, как брякнула, что у них с отцом четыре года не было секса).
Тягостное молчание продолжалось, прервала его я.
— На самом деле никто не счастлив, — сказала я.
— Джейн, умоляю, — заговорила мама, — ты еще слишком молода для такого утверждения.
— Да нет, в самый раз, — заметил папа. — На самом деле, если Джейн уже сейчас обратила внимание на сию характерную деталь, значит, она намного умнее, чем мы оба. И ты права, девочка, хочешь жить счастливо, не выходи замуж и не рожай детей. Но ты, разумеется, все это проделаешь...
— Дон, умоляю...
— Что умоляю? — Он почти кричал, как обычно, когда напивался. — Ты хочешь, чтобы я ей лгал... даже при том, что она уже и сама дошла до чертовой истины?
Люди за соседними столиками снова с интересом уставились на нас. Папа улыбнулся мальчишеской улыбкой, неизменно расцветавшей на его губах, когда он собирался нахулиганить, и заказал четвертый мартини. Мама двумя руками теребила салфетку и произнесла только:
— Машину поведу я.
— Я в полном порядке, — сообщил папа.
Принесли мартини номер четыре. Он поднял тост за меня:
— С днем рождения, малышка. Желаю тебе никогда не жить во лжи...
Я украдкой посмотрела на маму. Она плакала. А потом перевела взгляд на папу. Он улыбался еще шире.
Мы завершили праздничный ужин. Домой ехали в полном молчании. Вечером, когда я читала в постели, ко мне зашла мама. Опустившись рядом со мной на колени, она взяла меня за руку и сказала, чтобы я выбросила из головы все, что наговорил мне отец.
— Ты будешь счастлива, дорогая, — пообещала она. — Я это точно знаю.
Я ничего не ответила. Просто закрыла глаза и постаралась уснуть.
На следующее утро оказалось, что отец от нас ушел.
Я обнаружила это, спустившись вниз в одиннадцать. Занятия в школе начинались только через три дня, и я, повзрослев на год, уже вовсю осваивала двенадцатичасовые периоды отключки, пытаясь с помощью сна переварить весьма распространенное у подростков откровение: жизнь — дерьмо. Войдя в кухню, я обнаружила маму сидящей у стола с опущенной головой. Макияж у нее размазался, глаза покраснели. Перед ней в пепельнице лежала зажженная сигарета. Вторую мама зажимала в пальцах. А в другой руке у нее было письмо.
— Твой отец нас бросил, — сказала она. Голос звучал ровно, без всяких эмоций.
— Что? — переспросила я, не в силах переварить новость.
— Он ушел и больше не вернется. Вот здесь все сказано.
Мама помахала письмом.
— Он не может так сделать.
— Еще как может — и сделал. Здесь все сказано.
— Но сегодня утром... он же был дома, когда ты встала.
Она заговорила, уставившись в пепельницу:
— Я приготовила ему завтрак. Я отвезла его на вокзал. Я предложила вместе сходить на субботнюю распродажу в Вестпорте. Он сказал, что приедет назад в 7:03. Я спросила, будет ли он на ужин бараньи отбивные. Он сказал: «Конечно... только брокколи не нужно». Он чмокнул меня в щеку. Я заехала в супермаркет, купила баранины. Я приехала домой. И нашла вот это.
— Так он его оставил до того, как вы поехали на вокзал?
— Когда мы шли к машине, он сказал, что оставил эту свою паркеровскую ручку, и вернулся. Видно, тогда-то он и оставил записку.
— Можно мне посмотреть?
— Нет. Это личное. Тут говорится такое... — Она оборвала себя и глубоко затянулась. Потом вдруг посмотрела на меня, и в глазах у нее промелькнуло что-то вроде зарождавшегося гнева. — Если бы только ты не сказала...
— Что? — прошептала я.
Она подняла письмо к самому лицу. И громко прочла:
— Вчера вечером, когда Джейн заявила, что «никто на самом деле не счастлив», решение, которое я вынашивал — и откладывал — годами, внезапно перестало казаться мне неосуществимым. После того как ты ушла спать, я долго сидел в гостиной, размышляя о том, что жить мне осталось еще лет тридцать пять или даже меньше, если учесть, сколько я курю. И невольно подумалось: хватит уже, с тебя довольно этого. Наша дочь права: счастья нет. Но, по крайней мере, покончив с нашим браком, я буду мучиться меньше, чем сейчас.
Мама швырнула письмо на стол. Мы долго молчали. Я тогда впервые испытала это странное болезненное чувство — будто земля уплывает из-под ног.
— Зачем ты сказала ему это? — спросила мама. — Зачем? Он бы и сейчас был здесь, с нами, если бы только...
При этих словах я вскочила, бросилась к себе в комнату и, шумно хлопнув дверью, упала ничком на кровать. Но я не разрыдалась. Мне просто показалось, что я падаю. Слова что-то значат. Слова важны. Слова на нас влияют. А мои слова привели к тому, что папа стал собирать вещи. Все дело во мне.
Через час или около того мама поднялась и, постучавшись в мою дверь, спросила, смогу ли я когда-нибудь простить ее за то, что она сказала. Я не ответила. Она вошла и увидела меня на кровати — я лежала, свернувшись в тугой клубок, прижав к животу подушку.
— Джейн, дорогая... Прости меня.
Я еще крепче вцепилась в подушку и не открывала глаз. Мне не хотелось на нее смотреть.
— У меня язык всегда бежит впереди мозгов...
Ты мне это и раньше сто раз говорила.
— И мне было так плохо, так тяжело...
Слова что-то значат. Слова важны. Слова на нас влияют.
— Мы все говорим что-то, совсем не это имея в виду...
Но ты сказала именно то, что имела в виду.
— Ну, пожалуйста, Джейн, пожалуйста...
В этот момент я зажала уши руками, чтобы не слышать ее. В этот момент она вдруг воскликнула:
— Ладно, ладно, будь такой расчетливой и жестокой... как твой папаша... — И выскочила из комнаты.
По правде говоря, я и впрямь хотела быть расчетливой и жестокой: я хотела отплатить матери за те беспощадные слова и за свойственный ей нарциссизм (хотя этого слова я тогда, разумеется, не знала). Проблема состояла в том, что я абсолютно не умела быть расчетливой и жестокой, во мне этого просто не было. Дерзкой — да. Раздражительной — наверное... и, определенно, замкнутой, уходившей в себя от малейшей обиды или просто при столкновении с любыми жизненными неурядицами. Но даже в тринадцать лет любые проявления злобы или жестокости меня отвращали и казались мерзкими. Поэтому, услышав, как мать рыдает, сидя на лестнице, я силком заставила себя подняться, как мне ни хотелось остаться в защитной позе эмбриона. Сев рядом с ней на ступеньку, я обняла ее одной рукой и положила голову ей на плечо. Прошло не меньше десяти минут, пока маме удалось взять себя в руки и перестать плакать навзрыд. Наконец, успокоившись, она на несколько минут скрылась в ванной, чтобы восстановить на лице выражение вымученной бодрости.
— Что, если я сделаю на обед сэндвичи с беконом, помидором и салатом? — спросила она.
Мы спустились вниз и, как обычно, стали делать вид, что ничего не произошло.